Поначалу мы шли молча, прислушивались к завываниям ветра и к скрипу снега под подошвами нашей обуви. К вечеру похолодало. Ветер не гладил щёки, а царапал кожу колючими льдинками. Я спрятал мочки ушей под шапку, сунул подбородок под воротник куртки. Отметил, что около лица Волковой кружило облачко пара. Видел, что Алина изредка посматривала мне в глаза — будто что-то в них высматривала. Она не спрашивала, куда мы идём; словно не замечала, что наши пятиэтажки находились едва ли не в противоположной стороне. Заговорила Алина, когда мы одолели половину пути к её дому.

— Царевной называла меня мама, — сказала она. — Бабушка мне рассказывала сказки о царях и царицах. Говорила, что в детстве моя прабабушка видела настоящего императора. Я мечтала, что стану царицей, когда вырасту. Даже стихи об этом сочиняла, похожие на бабушкины сказки. Но их не напечатали. Мама их никому не показывала: говорила, что сейчас не время для цариц. Я с ней спорила. И она разрешила мне быть царевной, если стану слушаться и хорошо заниматься.

Алина улыбнулась.

— Когда мне в детстве что-то запрещали, — сказала она, — я так и кричала: «Я царевна: мне можно!» Бабушка злилась и называла меня вредной девчонкой. Маму мои слова смешили. Она гладила меня по голове, целовала в макушку. И тайком от бабушки кормила меня до обеда сладостями или разрешала допоздна читать книжки. Я не всегда слушалась маму; но всегда хорошо занималась: и танцами, и музыкой, и вокалом. А потом, мама умерла. И я теперь не царевна.

Волкова дёрнула плечами.

— Я рада, что ты выбрал для песни именно это стихотворение, — заявила Алина. — Я написала его, когда мы уезжали из Москвы. И от мамы. Мне было грустно, я постоянно лила слёзы. Бабушка ругалась, говорила: с таким плаксивым характером я ничего в этой жизни не добьюсь. Я сочиняла грустные стихи. А однажды разозлилась на всех: на себя, на бабушку… и на всех остальных. И сочинила это стихотворение. Потом вспоминала его, когда мне становилось очень грустно.

Она взглянула на меня и сообщила:

— Теперь я буду его петь.

Она прижала к себе мой локоть.

— Спасибо, — произнесла Алина.

Ветер качнул деревья — те будто поблагодарили нас: склонили перед нами головы, просыпали на дорогу блестевшую в свете уличных фонарей ледяную пыль.

Я пожал плечами.

— Да пожалуйста.

Усмехнулся.

— Царевна и её Котёнок, — произнёс я. — Забавно звучит. Как название сказки.

Посмотрел на свою спутницу — снова увидел на Алинином лице улыбку.

— Да, — сказала Волкова. — Забавно.

Она кивнула и едва слышно повторила:

— И мой Котёнок…

Мы вошли в подъезд. Гнавшийся за нами по улице ветер рассерженно ударил снегом по стеклам и дверям — те вздрогнули. Над моей головой вспыхнул яркий болезненно-жёлтый свет. Я зажмурил глаза; заметил, что линзы очков запотели. Вынул из кармана руки, поднёс их к тёплой батарее — подавил желание прижаться к батарее ещё и щекой.

Волкова тоже остановилась.

— Поднимешься? — спросила она.

Я кивнул.

— Конечно.

Сквозь мутные стёкла очков увидел Алинину улыбку.

Мы неторопливо поднялись на третий этаж.

Я указал пальцем на потолок, сказал:

— Сразу пойду наверх.

Волкова кивнула. Поспешно расстегнула сумочку — достала из неё ключ. Протянула его мне.

— Загляну к бабушке, — сказала Алина. — Ненадолго. Переоденусь.

Я прикоснулся кончиками согретых о батарею пальцев к её подбородку. Склонил голову — прижал свои губы к её губам. Ощутил во рту привкус губной помады. Волкова зажмурила глаза, положила руки мне на плечи. Но я не затянул поцелуй.

Шепнул Алине на ухо:

— Жду тебя. Не задерживайся.

Волкова открыла глаза и снова задышала.

Я махнул ей рукой и зашагал по ступеням.

Распахнул дверь сорок восьмой квартиры, вдохнул пропитанный табачным дымом застоявшийся воздух. Слизнул с губ помаду, заметил около поворота на кухню блеск кошачьих глаз. Щёлкнул выключателем — взглянул на мордочку выглядывавшего из-за угла белого котёнка.

— Привет, Барсик, — сказал я.

Котёнок дёрнул ушами.

Я разулся — связал шнурками свои ботинки, повесил их на крючок рядом с курткой.

Указал на Барсика пальцем и заявил:

— Фиг тебе, а не горшок из моей обуви! Понял⁈

Усмехнулся. Убедился, что прихожая не «заминирована». Позвонил к себе домой.

Сказал маме, что заночую сегодня у Алины. Заверил её, что помню о том обещании, которое дал отцу.

Я лежал на диване, вдыхал пропитанный потом и табачным дымом воздух, смотрел на небо за окном. Понимал, что уже утро. Но пока не видел признаки рассвета: небо над крышей пятиэтажки, что стояла напротив окон Алининой квартиры, оставалось тёмным и мрачным. Видел, что за ночь не успокоился ветер: он упорно сметал с крыши снег, стучал льдинками в окно. Покачивались верхушки сосен. О точном времени я сейчас имел смутное представление. Свои наручные часы я ещё вечером оставил на журнальном столике — там же, где бросил и очки. Память промолчала в ответ на мой запрос о времени начала сегодняшнего рассвета (тринадцатого декабря). Но я не сомневался, что уже утро. Хотя с улицы пока не доносились ни голоса, ни рычание двигателей: воскресенье.

Чувствовал, как пульсировала в висках кровь, и как постанывали мои натруженные мышцы: они выдержали два с половиной часа субботнего концерта и многочасовой ночной постельный марафон. Уже решил, что обойдусь сегодня без комплекса утренней зарядки. Понимал, что с физическими упражнениями на сегодня не закончил: лишь поставил их на паузу. Волкова прижимала щёку к моему плечу. Её волосы то и дело щекотали мне нос — я аккуратно убирал их со своего лица, наглаживал при этом Алинину голову. Ощущал, как Алинины пальцы скользили по моей груди. Отметил, что мой шестнадцатилетний организм всё ещё откликался на прикосновения женского тела. Сдерживал вновь пробудившееся желание. Слушал урчание своего живота и тихий голос Волковой.

Алина рассказывала о своём детстве, о маме и об отце, которого едва помнила. Призналась, что скучает по жизни в столице. Говорила о своей Москве — совсем не о том городе, какой знал и помнил я. Рассказывала мне о поэзии, о своих выступлениях на поэтических вечерах. Описывала путешествие по Европе и свои детские впечатления от заграничной жизни. Вновь пересказала мне хронику поездки на петрозаводский фестиваль. Описала мне свои ощущения от выступлений на сцене. Я отметил, что Алинины сценические впечатления мало походили на мои. На сцене Волкова не развлекалась, а работала. Словно вновь доказывала маме, что вправе быть царевной. Её слова о пении звучали буднично и скучно, будто Алина рассуждала об алгебре или о геометрии.

После воспоминаний о выступлениях на сцене Волкова перешла к фантазиям о будущем. Не о нашем с нею совместном будущем — об учёбе в институте. Поинтересовалась, не хочу ли и я поступить в Литературный институт. Приподняла голову, когда услышала: «Что я там забыл?» Заверила, что я пишу замечательный роман. Сказала: она не сомневается, что я с лёгкостью получу на свою творческую работу три положительные рецензии преподавателей института, нужные для допуска к собеседованию. Сообщила, что её бабушка уже подготовила для отправки в институт лучшие Алинины стихи. Предложила и мне выслать отпечатанные на машинке главы романа для рассмотрения приёмной комиссией Литературного института. Но я в ответ улыбнулся и покачал головой.

Сделал сегодня паузу в работе над рукописью — пошёл на сделку с совестью.

Потому что выбрался из постели засветло. А днём не оставил Алину один на один со своей мамой. Волкова выполнила обещание: явилась в воскресенье ко мне в гости. Пришла с приношением — принесла купленную в Петрозаводске бутылку «Карельского бальзама». Мама приняла подарок, полюбовалась красивой бутылкой, спрятала её в шкаф (обронила, что откроет бальзам на Новый год — если «будет настроение»).